ПРЕДИСЛОВИЕ
Книга Дж. К. Райта впервые была опубликована свыше шестидесяти лет назад[1]. Естественно, возникает вопрос: не устарела ли она? Однозначный ответ едва ли возможен. Райтом собран огромный фактический материал, характеризующий географические представления западноевропейцев XII–XIII вв., те элементы географии, геологии, природоведения, которыми располагали средневековые авторы; изучив большое количество текстов, Райт показывает и связи средневековых представлений о Земле с античными, и различия между ними. Содержание книги шире ее названия. В ней рассматриваются не только географические представления, но и средневековые взгляды на вселенную в целом, космология, и даже учения о происхождения вселенной, космогония. Со времени появления книги Райта в научный оборот было введено сравнительно немного новых источников, и поэтому она сохраняет свое значение и будет полезна всем, кто занимается или интересуется проблемами средневекового воззрения на мир. Разумеется, в трудах исследователей, работавших позднее Райта[2], можно найти коррективы к ряду его утверждений[3], но не это главное.
Важнее другое обстоятельство, на котором и хотелось бы остановиться. Признать, что книга Райта несет на себе печать времени ее создания, значило бы высказать банальность. И тем не менее в данном случае подобная констатация необходима. Печать эта – позитивизм, явление в истории науки вполне почтенное, но принадлежащее прошлому. Книга принципиально описательна. Читатель найдет в ней массу интересных фактов, но почти не встретится с мыслью самого исследователя. Райт исходит из предположения, что факты говорят сами за себя. Казалось бы, так оно и есть. Но все дело сводится к тому, как они отобраны, каковы критерии их оценки. Однако на своем методе автор не останавливается – он кажется ему самоочевидным и единственно правильным. Он руководствуется убеждением, что к средневековым идеям о мире и Земле так же применимо понятие «наука», как и к соответствующим идеям нового времени, с тем только различием, что эти идеи в средневековую эпоху переплетались с богословским учением, с легендой, сказкой, суеверием, и поэтому исследователю приходится вычленять их из этого ненаучного обрамления[4]. Райт пишет об «оазисах науки» в «пустыне легковерия и плагиата».
Заметим попутно, что понятие «плагиат» еще более проблематично в применения к авторской активности той эпохи, чем понятие «наука». Плагиатом мы называем литературную кражу, нарушение авторского права, заключающееся в сознательном присвоении чужой творческой продукции. Но в средние века даже наиболее добросовестные авторы со спокойной совестью списывали у своих далеких или близких предшественников, заимствовали их мысли, не видя необходимости упоминать источник, которым они пользовались, и говорят эти факты не о моральной нечистоте заимствователей, а об особом, ином, нежели наше, современное, отношении к авторству, к письменному слову. Не установка на новое, на оригинальность, но уважение к авторитетам старых авторов было источником того явления, которое Райт квалифицирует как «плагиат». В средние века авторство мыслили не как многоголосье, где каждый голос сохраняет свою особенность и неповторимость, а как единогласие: все историки писали, собственно, одну историю, все богословы искали одну и ту же божественную истину, и все «природоведы» составляли единую книгу о вселенной и Земле. Недаром немало цитируемых Райтом произведений анонимны, их сочинители не позаботились о том, чтобы увековечить собственное имя. Не показатель ли это специфичности авторского самосознания в эпоху средневековья?
Мы коснулись вопроса о плагиате и авторстве не для того, чтобы придраться к неудачным выражениям Райта, – уже в этих выражениях проявляется его общий подход к «природоведению» средних веков. Райт исходит из презумпции, что современные понятия вполне «работают», будучи приложены к материалу изучаемой им эпохи. Такого рода презумпция чрезвычайно распространена в среде ученых, изучающих средневековье. Тем важнее было бы продемонстрировать таящиеся в ней опасности. Райт их не избежал.
Понятие «наука» предполагает существование сферы человеческой деятельности, «функцией которой является выработка и теоретическая систематизация объективных знаний о действительности»[5]. Научная деятельность возможна при наличии системы общезначимых и проверяемых методов, которые применяются для получения нового знания и раскрытия определенных закономерностей. Понятие «наука» предполагает также наличие ученых, людей, которые пользуются этими методами и ориентированы на поиск истины, независимой от религиозных, политических, идеологических убеждений.
Если принять эту точку зрения на науку, то следовало бы согласиться с тем, что о ней, как и о ее носителях – ученых, чрезвычайно трудно говорить применительно к XII и XIII столетиям, которым посвящена работа Райта. Научная деятельность явным образом не выделена из сферы богословия, и подавляющее большинство лиц, ею так или иначе занятых, принадлежало к духовному сословию, было церковными прелатами, папами, епископами, аббатами или монахами. Ученых мирян было очень немного, так как образование давалось преимущественно лицам, которые приняли духовный сан или намеревались его принять. Труды, содержащие данные о Земле, морях, суше, о космосе и его возникновении, – это, как правило, сочинения, посвященные, собственно, не естественнонаучному описанию вселенной и природных явлений, а демонстрации божественной премудрости и рассказу о феноменах, поражающих человеческое воображение. Райт извлекает сообщения, свидетельствующие о географических знаниях или интересах авторов, из богословских и философских трактатов, из нравоучительной литературы, преследующей цель морального наставления читателей и слушателей, из исторических повествований, где факты земной жизни служат символами божественного замысла, или из сборников, в которых речь идет о всякого рода курьезах и чудесах. Все это в высшей степени далеко от понятия «наука». Райт стремится извлечь крупицы положительного знания о Земле и географии из этой литературы, отбрасывая остальное как не имеющее отношения к делу. Но правомерна ли такая процедура?
Подобным образом поступает Райт, в частности, с Бернаром Сильвестром. Читатель едва ли догадается из его изложения, что Бернар – автор поэмы, а не научного труда в привычном для нас смысле и что создан им был не ученый трактат, а космологический миф. Бернар, подобно его современникам, не был знаком с разграничением словесности на «научную» и «художественную». Scientia в ту эпоху значило не «наука», не собрание эмпирических фактов, а всякое знание, каким бы путем ни было оно получено и каких бы явлений и вещей оно ни касалось – позитивных представлений о природе или мифологических сведений. В аллегорической поэме Бернара Сильвестра элементы научных соображений погружены в ткань творимой им мифологии, и именно в этом контексте их и следовало бы воспринимать и интерпретировать. Исходя из того, что Бернар не упоминает о шести днях творения. Райт полагает, что этот автор – «почти убежденный язычник». Но более внимательное исследование творчества Бернара такими авторитетными учеными, как Э. Жильсон, М.-Д. Шеню и Б. Сток, показало несостоятельность подобной точки зрения: Бернар не возвращается к «древней мифологии» и его миф не опровергает мифа книги Бытия[6].
Линкольнский епископ Роберт Гроссетесте также фигурирует в книге Райта (и не в ней одной!) исключительно в облике ученого-естествоиспытателя. Но неправильно было бы забывать о том, что с древнегреческого он переводил не только Аристотеля, но и такого мистического автора, как Псевдо-Дионисий Ареопагит, и что его перу принадлежали наряду с научными и философскими трудами проповеди и трактаты об исповеди.
Со всем этим приходится считаться, когда речь идет о средневековых «природоведении», космогонии и космологии. Но вот еще один, пожалуй, более разительный образец того, как Райт обращается с источниками. Он неоднократно цитирует повествование о плавании св. Брендана в северной части Атлантики – отрывки из него он приводит и в разделе, посвященном характеристике моря в средневековой науке, и при обсуждении вопроса о вулканических островах, и в главе об айсбергах. Высказывается ряд гипотез и домыслов: что могли бы означать те или иные явления, с которыми столкнулись Брендан и его спутники, если их рассматривать в естественнонаучном плане, каковы возможные источники информации, коими располагал анонимный автор легенды, где именно в Атлантическом океане следовало бы искать упомянутые в ней острова? Легенда легендой, но в ней должна таиться реальная информация географического и природоведческого толка, так рассуждает Райт. И не один он. Ибо еще совсем недавно, в 70-е годы нашего столетия, некий английский джентльмен, прочитав о путешествиях Брендана, ничтоже сумняшеся соорудил из бычьих шкур лодку, напоминающую ладью Брендана, и отплыл из Ирландии на запад в поисках тех земель, о которых повествует легенда. В ней упорно продолжают видеть своего рода путеводитель.
Между тем «Плавание св. Брендана», несомненно, принадлежит к распространенному и популярному в средние века жанру странствия в мир иной. Эту легенду соответственно нужно и интерпретировать, и тогда не возникнет сомнения в том, что остров кузнецов, которые куют души грешников, – не вулкан, а отсек ада, так же как и скала, на которой по воскресеньям отдыхает от мук Иуда Искариот. Подобно этому и земля, которой в конце концов достигают Брендан и сопровождавшие его монахи, – не остров в Атлантическом океане, а «Обетованная земля святых», земной рай. Это страна вечного изобилия и плодородия, обитателям которой неведомы голод или усталость. Там овцы величиной с быков, ягоды винограда крупные, как яблоки, а рыбу можно принять за остров. В этой стране сами собой появляются на столе еда и питье, в ней не бывает болезней и холода и никто не стареет. Где на карте искать эту землю обетованную? Какие естественнонаучные сведения можно извлечь из подобного рассказа, явно воплощающего народную утопию, которая на столетия предвосхитила мечту о стране сытости и безделья Cocaigne или Schlaraffenland?
Одержимый пафосом научности, Райт не принимает во внимание специфику жанров тех сочинении, из которых стремится извлечь природоведческие сведения. Все эти сочинения так или иначе попадают в его книге в разряд научной литературы. При этом он разрушает контекст, в котором обнаруживает подобные данные, но ведь только в этом контексте они и получают свой смысл! Если бы Райт подошел к тому же «Плаванию св. Брендана» как к целостному произведению, то ему пришлось бы обратиться к анализу и некоторых других поднятых в нем тем. Оказывается, в «Обетованной стране святых» время течет совершенно иначе, нежели на земле смертных, и монах, пробыв там, как ему казалось, всего полмесяца, на самом деле находился в этой стране целый год (ни разу не испытав желания есть, пить или спать)![7] Но подобные проблемы Райта не занимают, ибо не включаются в комплекс научных представлений, являя очевидные признаки мифа и сказки. И здесь, естественно, возникает вопрос: не следовало ли ученому, не ограничиваясь анализом тех суждений о природе и устройстве Земли, которые можно условно отнести к разряду «ученых», обратиться также к рассмотрению представлений о мире, бытовавших в среде народа и обладавших несравненно более широким распространением? Райт, собственно, так и поступает, ибо в ученых трактатах немало этого расхожего материала, рожденного фольклором, народной фантазией и своеобразно преломленным в ней религиозным сознанием. Но Райт не останавливается на разграничении научных и фольклорных компонентов в географической картине мира и видит в собранных им сведениях выражение научной мысли средневековья.
Сказанное выше – не упрек ученому, писавшему более шести десятков лет назад. В то время историческая наука подобных разграничений не проводила и принимала во внимание только взгляды образованной части общества, считая, что они выражают воззрения людей той эпохи в целом. Необразованному человеку отказывали в какой бы то ни было самостоятельности воззрений. Но при оценке книги Райта необходимо иметь в виду ныне очевидную недостаточность такого подхода.
Подобно множеству других ученых, писавших (и пишущих) о средневековье, Райт подходит к этой эпохе с мерками, которые дает современность. В частности, он полагает, что накопленные тогда знания фиксировались в письменности, а потому об их содержании и можно судить, основываясь на сочинениях ученых людей. Между тем XII и XIII века – время, когда к письменности имели доступ лишь немногие, когда абсолютная масса населения Западной Европы оставалась неграмотной. Следовательно, «географическая литература», которую изучает Райт, была исключительным достоянием интеллектуальной элиты и могла выражать взгляды, имевшие хождение преимущественно в ее кругу.
Каковы же были представления о Земле, природе, вселенной у рядового человека изучаемой эпохи? Мы можем кое-что узнать об этом, прибегая к косвенным данным и к особому подходу к тем же источникам, которые использованы Райтом. Нужно только поставить перед ними несколько иные вопросы. Как известно, исторический памятник неисчерпаем, но извлечь из него новую информацию можно, лишь проявляя интеллектуальную активность, вопрошая его о том, о чем ранее его не спрашивали.
Для решения подобной задачи нужно расширить объем исследования и посмотреть, каково было место географических представлений в общей картине мира средневекового человека[8]. Подобно тому как античная наука была «ингредиентом античной культуры» и ее специфику надлежит искать в мироощущении человека античной эпохи[9], так и элементы науки в средние века можно правильно оценить лишь в контексте средневековой культуры[10]. Последнюю же мы едва ли поймем вне картины мира людей того времени.
Картина мира – комплекс основных представлений о природном и социальном универсуме, которые существуют в общественном сознании данной эпохи и, следовательно, в сознании каждого члена общества. Эти представления наследуются от предшествующего времени, неприметно изменяясь, и фиксируются в языке, во всех вообще знаковых системах, они воплощаются в верованиях и привычках сознания. Сплошь и рядом представления, образующие картину мира, не осознаются как таковые их носителями; последние говорят этой «прозой», не зная, подобно мольеровскому Журдену, о ее существовании. Но неосознанность картины мира и связанный с нею автоматизм ее функционирования лишь усиливают ее обязательность для мысли и эффективность, с какой она воздействует на воззрения и поведение человека.
Среди компонентов картины мира – пространство и время, история, справедливость, право, отношение мира земного к миру сверхъестественному, восприятие смерти, трактовка личности, детства, семьи, секса, оценка богатства, бедности, другие подобные же категории, комплекс которых лежит в основе человеческого мировосприятия. Картина мира – образование одновременно устойчивое и изменчивое. Оно устойчиво, ибо картина мира сохраняется на протяжении исторических периодов большой длительности; ментальные установки людей меняются чрезвычайно медленно, и если у ученых средневековья возникали новые идеи, облекаемые ими, как правило, в традиционные одеяния, то в более широких кругах эти установки проявляли исключительную устойчивость, застывая в неизменные стереотипы. Вместе с тем картина мира изменчива, поскольку при сохранении некоторых коренных параметров она варьируется в пределах одного и того же общества, получая различную окраску в разных его слоях.
Картина мира, присущая тому или иному народу на определенной стадии развития цивилизации, стала систематически изучаться сравнительно недавно, и Райт написал свою книгу в то время, когда наука еще не ставила перед собой подобной познавательной задачи. Ныне, однако, трудно обойтись без этого понятия при исследовании культуры или каких-либо форм интеллектуальной жизни. Поскольку в работе Райта анализируются географические представления и отношение к природе в Западной Европе в эпоху крестовых походов, то было бы небесполезно рассмотреть их в контексте картины мира. Что это означает? Прежде всего отказ от изолирования географии от общего отношения средневекового человека к окружающему его миру.
Если не упускать из виду тот в высшей степени существенный факт, что человек-микрокосм мыслился как аналогия вселенной-макрокосма, с которым он находился в теснейшей связи (эта идея получила особенно широкое признание на Западе как раз в XII–XIII вв.), то мы сразу же заподозрим, что отношение человека к природе не могло строиться по модели «субъект – объект». И действительно, отношение это имело совершенно иной характер. Человек аграрного общества (а подавляющее большинство европейцев в тот период жило в деревне и занималось сельским хозяйством) участвовал в постоянном и интенсивном взаимодействии и взаимообмене с землей, вообще с природой. Это взаимодействие выражалось как в аграрных занятиях сельского населения, так и в неотрывной от них магической практике. Магия, производственная, лечебная, любовная и всякая иная, налагала неизгладимый отпечаток на всю жизнь населения Европы. Картина мира, которая определяла его культуру, была мифо-магической. Вся природа, с его точки зрения, была одушевлена, а в обращении с ней надлежало соблюдать осторожность. В книге Райта приведено немало свидетельств средневековых источников об этом отношении между людьми и природными силами: водоемы гневаются, горы содрогаются от избытка чувств, море бушует при греховном или неосмотрительном поведении людей. Неодушевленные силы природы обладают чувствами: реки изъявляют свое почтение морю, пресная вода испытывает отвращение перед водой соленой и т.п. Земля, подобно живому существу, потеет, источает кровь, – аналогия между микрокосмом и макрокосмом заходит чрезвычайно далеко. Все это – более, чем поэтические обороты или аллегории. Вера в магическую силу Земли, в тесную связь между человеческим телом и «элементами» была всеобщей. Известно, что убеждение в наличии прямой связи между судьбами людей и расположением небесных тел оставалось непререкаемым не только в средние века, но и в последующую эпоху и что астрономия лишь постепенно высвободилась из объятий астрологии. На том же принципе теснейших взаимодействия и взаимозависимости человека и природных элементов зиждилась и другая «наука» того времени – алхимия, всецело погруженная в миф и фантазию.
Райт не дает должной оценки такой существенной особенности средневековых знаний о природе, как восприятие мира в качестве чудесного творения, созданного богом из ничего, с чем связана сакрализация природы, парадоксально сочетавшаяся с принижением материального принципа перед духовным, с провозглашением природы несамостоятельной и лишенной самоценности.
Первая из упомянутых выше категорий картины мира – пространство – имеет самое прямое отношение к обсуждаемым в книге Райта географическим представлениям средневековья. Пространство в средние века не мыслилось как абстракция – таковой оно стало в науке нового времени, не ранее XVII–XVIII вв. Напротив, пространство средневекового человека всегда конкретно. Оно не измеряется отвлеченными отрезками; как правило, мерою его являются человек и его перемещение в пространстве. Когда говорят о расстояниях между двумя географическими точками, то имеют в виду не пустую протяженность, которую можно установить по карте, а движение человека, идущего, едущего или плывущего из одного пункта в другой, и используют для измерения пути не какие-то равновеликие мили, версты и тому подобные меры длины, а время, которое приходится затратить для преодоления этого расстояния.
Райт справедливо отмечает, что средневековые карты[11] в высшей степени своеобразны: на них нарушены все реальные пропорции, очертания земель и морей вполне могут быть деформированы для удобства изображения. Но дело в том, что эти карты не имели того практического назначения, которое, естественно придается им в современной картографии. Они не знакомы ни с масштабом, ни с сеткой координат, но зато им присущи такие признаки, которых современная карта лишена.
На средневековых картах мира обозначен «центр» земли – святые места, Иерусалим. И, собственно, этот «пуп земли» является своеобразной точкой отсчета в средневековой картографии. Карта совмещала в одной пространственной плоскости всю священную и земную историю. На ней можно обнаружить изображения рая с библейскими персонажами, начиная с Адама и Евы, тут же встречаются Троя и владения Александра Македонского, провинции Римской империи – все это наряду с современными христианскими царствами; полнота картины, объединяющей время с пространством и целостный не историко-мифологический «хронотоп», довершается сценами предреченного в Писании конца света[12]. Пространственные и временные характеристики земли неотчленимы друг от друга, равно как и история от географии; лучше сказать: география была средством красочного символического истолкования истории, как она представлялась мысли средневекового христианина.
Визионерка Хильдегарда Бингенская, труды которой рассматриваются в книге Райта, видит историю человечества в образе города, обнесенного квадратом стен, – здесь воплощена вся история Ветхого и Нового заветов. Стены этого мистического града обращены к четырем сторонам света. На юг смотрит стена, символизирующая время Адама, на восток – стена, воплощающая историю от Авеля до Ноя, на севере запечатлено время между Авраамом и Моисеем, а запад означает время, начавшееся с рождества Христова. Но символическая география находила свое выражение в структуре любого храма, врата которого неизменно ориентированы на запад и соответственно украшающий их портал рисует сцены конца света – Страшного суда, т.е. завершения истории рода людского, алтарь же расположен на востоке, символизирующем надежду на спасение.
Таким образом, подобно символической историографии XII и XIII вв, которая в событиях текущей земной истории усматривала раскрытие трансцендентного сущностного плана, божественного замысла, география этого периода также была прежде всего символической: она должна была указывать человеку путь, но путь не столько в иные страны и города, сколько духовный его путь – к спасению души. Поэтому странствие земное с легкостью и как бы неприметно превращалось в странствие в запредельных областях. Так и случилось с Бренданом и его монахами, которые, отплыв из Ирландии на запад, оказались сперва в аду, а затем в «Обетованной земле святых»; но то же самое произошло впоследствии и с Данте, земное блуждание которого привело его в «вечные селения». География средневекового человека – это прежде всего топография его собственного внутреннего мира. Распространенный образ в литературе эпохи – образ «странника», «путника», но путник этот не просто бредет по земным дорогам: его душа ищет спасения, и этой потребности сознательно или неосознанно подчинены все рассуждения о странах света, других мирах, городах и народах. Поэтому наиболее почтенной в те времена формой путешествия считалось паломничество, посещение «святых» мест, долженствующее приобщить пилигрима к той святости, которой они богаты. Ибо разные части света, а равно и разные страны и пункты обладали в глазах средневековых людей неодинаковым моральным и религиозным статусом. Были места сакральные, и были места профанные; были и проклятые места. Райт называет последние: это прежде всего жерла вулканов, которые считались входами в геенну огненную. Паломник двигался от мест «грешных» к местам «святым», и таким образом стремление к моральному очищению и совершенствованию принимало форму перемещения в пространстве. Также и святые нередко уходили от «смрадного» людского мира, уединяясь в пустынях, недоступных местах, где продолжали борьбу с одолевавшими их соблазнами[13].
В эпосе, рыцарском романе мы опять-таки встретимся с морально-символической трактовкой природного окружения героя и его пространственно-временных представлений.
<... ... ...>
А. Я. Гуревич
Wright J. K. The Geographical Lore of the Time of the Crusades: A Study in the History of Medieval Science and Tradition in Western Europe. N. Y., 1925
Райт Дж. К.
Географические представления в эпоху крестовых походов: Исследование средневековой науки и традиции в Западной Европе. Пер. с англ. М. А. Кабанова. Предисловие А. Я. Гуревича. Главная редакция восточной литературы издательства «Наука». М.: 1988. 478 с. с ил.
Обстоятельное научное исследование географических знаний и представлений в странах Западной Европы в период крестовых походов. Снабжено предисловием.
Для читателей, интересующихся историей науки и культуры.
OCR: fir-vst, 2016 ![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}