ЭДВАРД ГАЛЕТТ КАРР родился в 1892 году и получил образование в Лондонской школе Мерчант Тейлорз, колледже Тринити в Кембридже, где был стипендиатом Кравен и получил классическое образование. В 1916 году он начал работать на Форин Офис и, сменив несколько должностей на дипломатическом поприще как в стране, так и за рубежом, подал в отставку в 1936 году и стал профессором международной политики в колледже университета Уэлса в Абериствифе. С 1953 по 1955 он был ассистентом редактора Times, а в 1955 году членом колледжа Тринити в Кембридже и в 1966 – почетным членом колледжа Балиль в Оксфорде. В 1920 году он стал кавалером ордена Британской империи второй степени.
Как историк, он более всего известен своим монументальным трудом History of the Soviet Russia, о котором Guardian в свое время отозвался как об "одной из самых важных работ британских историков текущего века", а Times назвала его "выдающимся достижением истории". Он приступил к работе над своей History в 1945 и работал над ней почти 30 лет. Она состоит из 13 томов и резюме The Russian Revolution: Lenin to Stalin. Несколько частей History были опубликованы в серии Penguin: The Bolshevik Revolution, 1917–1923 (в трех томах); The Interregnum, 1923–1924; Socialism in One Country, 1924–1926 (в трех томах) и Foundations of a Planned Economy 1926–1929 (в двух томах, первый том – в соавторстве с Р. У. Дэйвис). Среди других публикаций автора можно назвать такие книги, как The Romantic Exiles (1933), The Twenty Years’ Crisis, 1919–1939 (1939), The Soviet Impact on the Western World (1946), Conditions of Peace (1942), The New Society (1951) и From Napoleon to Stalin and other Essays (1980). Э. Г. Карр умер в 1982 году, и в своем некрологе Times писала: "Его труды были столь же проницательными, сколь и его манера. С беспристрастием хирурга он обнажал анатомию прошлого… без всякого сомнения, он оставил глубокий след в умах последующих поколений историков и социологов".
Р. У. ДЭЙВИС, родившийся в 1925 году, является профессором советской экономики в Центре Исследований России и Восточной Европы Бирмингемского университета, который ему довелось возглавлять в период между 1963 и 1978 гг. Выпускник Лондонского университета, он получил степень доктора философии в Бирмингемском университете. Он сотрудничал с Э. Г. Карром при работе над книгой Foundations of a Planned Economy, 1926–1929, том 1 (Penguin, 1974), и с той поры работал над многотомной историей Советской индустриализации, третий том которой, The Soviet Economy in Turmoil, появился в 1989 году. Он также являлся автором и редактором нескольких трудов в области исследования современного Советского Союза, наиболее поздний из которых называется Soviet History in the Gorbachov Revolution.
Спонсором проекта является известный американский предприниматель и общественный деятель
ДЖОРДЖ СОРОСКарр Э. Г.
Что такое история? Рассуждения о теории истории и роли историка. Алматы: Жеті Жарғы, 1997. – 208 с. – (Фонд Сорос – Казахстан).
С 1996 года Фонд Сорос – Казахстан развивает программу "Переводческий проект", цель которого – обновление системы образования путем перевода работ по гуманитарным наукам с мировых языков на русский и казахский. В концепт проекта включается выявление зарубежных источников, составление научной библиографии, перевод и издание книг по истории Казахстана и Центральной Азии, написанных зарубежными авторами.
Предлагаемая вниманию читателя книга издана в рамках "Переводческого проекта".© E. H. Carr, 1961.
© Б. Д. Джоламанова, перевод с английского, 1997.
Содержание:Введение (6)
Предисловие ко второму изданию (7)
1. Историк и факты, которыми он оперирует (11)
2. Общество и индивидуум (38)
3. История, наука и мораль (67)
4. Причинные связи в истории (102)
5. История как прогресс (127)
6. Расширяющиеся горизонты (155)
Из архивов Э. Г. Карра: заметки ко второму изданию книги "Что такое история?" Р. У. Дэйвиса (182)
Введение Для второго издания книги "Что такое история?" Э. Г. Карр собрал огромное количество материалов, но ко времени его кончины в ноябре 1982 года было написано лишь предисловие к новому изданию.
Настоящее посмертное издание начинается с данного предисловия, за которым следует непересмотренный текст первого издания. За ним следует новая глава "Из архивов Э. Г. Карра: заметки ко второму изданию книги "Что такое история?" Р.У. Дэйвиса", в которой я попытался представить некоторые материалы и заключения, содержащиеся в архивах Карра.
Фразы из данной главы, заключенные в квадратные скобки без кавычек, были вставлены в текст мною. Я очень признателен Катрин Мерридаль за тщательную выверку ссылок Карра, и Джонатану Гасламу, и Тамаре Дойчер за их комментарии. Заметки Карра ко второму изданию данной книги будут помещены вместе с другими архивами Э. Г. Карра в библиотеке Бирмингемского университета.
Р. У. Дэйвис
Ноябрь, 1984Лекции в честь
George Macalay Trevelyan,
прочитанные в Кембриджском университете
в январе – марте 1961
Предисловие ко второму изданию Когда в 1960 году я завершил первый вариант своих шести лекций "Что такое история?", западный мир всё еще не мог оправиться от двух мировых войн и двух главных революций, русской и китайской. Эпоха Викторианства, с ее невинной самоуверенностью и автоматической верой в прогресс, осталась далеко позади. Мир стал встревоженным и даже опасным местом. Тем не менее, начали появляться признаки выздоровления. Мировой экономический кризис, повсеместно предрекаемый как последствие войны, так и не разразился. Мы спокойно распустили Британскую империю, как бы даже не заметив этого. Кризисы Венгрии и Суэца были преодолены или пережиты. Десталинизация СССР и демаккартизация США разворачивались похвальными темпами. Германия и Япония быстро возродились из руин 1945 года и демонстрировали потрясающие экономические успехи. Франция де Голля восстанавливала свои силы. В США подходила к концу эпоха упадка Эйзенхауэра и вот-вот должна была взойти заря надежды времен Кеннеди. Черные пятна – Южная Африка, Ирландия, Вьетнам всё еще могли держаться на почтительном расстоянии. Фондовые биржи всего мира процветали.
Все эти обстоятельства и послужили, по крайней мере поверхностным, оправданием той ноты оптимизма и веры в будущее, на которой я завершил свои лекции в 1961 году. Последующие 20 лет полностью развеяли эти надежды и эту веру. Холодная война возобновилась с удвоенной силой, принеся с собой угрозу ядерного уничтожения. Разразился предсказываемый ранее экономический кризис; как бы мстя за отсрочку, он разорял развитые индустриальные государства, поражая их раковой опухолью безработицы. Едва ли найдется сейчас какая-либо страна, свободная от насилия и терроризма. Бунт нефтедобывающих стран Ближнего Востока привел к значительному перераспределению власти не в пользу развитых западных держав. "Третий мир" избавился от пассивности и стал активным и беспокойным фактором, во многом определяющим положение дел на мировой арене. В этих условиях любое проявление оптимизма казалось бы абсурдным. Всё работало на пессимистов. Стала привычной картина угрожающей катастрофы, старательно вырисовываемая падкими на сенсации писателями и журналистами и распространяемая средствами массовой информации. И ранее бывшее популярным предсказание конца света стало казаться еще более уместным.
И всё же здравый смысл велит сделать на сегодня две существенные оговорки. Во-первых, диагноз безнадежности будущего, хотя и подается как сделанный на основе неопровержимых фактов, является не более чем абстрактным теоретическим построением. Огромное большинство людей попросту не верят в него; и это неверие как нельзя лучше чувствуется в их поведении. Люди влюбляются, зачинают потомство, вынашивают и растят детей с неиссякаемой любовью. Огромное внимание как общества в целом, так и отдельно взятых личностей придается здоровью и образованию ради блага последующих поколений. Постоянно исследуются возможности обнаружения новых источников энергии. Новые изобретения повышают производительность труда. Миллионы и миллионы "мелких сберегателей" вкладывают свои сбережения в национальные сберегательные облигации, строительные общества и трасты. Повсеместно выражается энтузиазм сохранения национального достояния, архитектурного и художественного, опять же во благо будущих поколений. Очень велик соблазн сделать вывод о том, что вера в близкий конец света характерна лишь для группы ворчливых интеллектуалов, несущих львиную долю ответственности за ее распространенность.
Вторая моя оговорка касается географических источников этих предсказаний всеобщего конца, которые берут начало прежде всего я бы даже сказал, исключительно – в Западной Европе и ее заграничных отпрысках. И это не удивительно. На протяжении 5 веков эти страны являлись бесспорными хозяевами мира. Они могли, в какой то мере оправданно, претендовать на положение островков цивилизации среди хаоса варварской темноты остального мира. А время, которое всё более и более ставит под сомнение и опровергает такую претензию, должно обязательно вести к катастрофе. В равной степени неудивительно то, что эпицентром волнений и местом, откуда волнами распространяется наиболее глубокий интеллектуальный пессимизм, является Британия; ведь нигде больше контраст между великолепием девятнадцатого века и серостью двадцатого, между превосходством девятнадцатого и заурядностью двадцатого не носит более болезненного характера, чем здесь. Это настроение передалось Западной Европе и – в меньшей степени – Северной Америке. Все эти страны были самыми активными участниками эры великой экспансии девятнадцатого века. Но у меня нет повода подозревать, что этим настроением поражены остальные части света. Возведение непреодолимых барьеров на пути к коммуникации с одной стороны и непрестанный пропагандистский поток холодной войны с другой весьма затрудняют разумную оценку ситуации в СССР. Однако трудно поверить, что в стране, в которой подавляющее большинство населения осознает, что при всех недовольствах ситуация сегодня намного лучше ситуации, которая наблюдалась 20–30 или 100 лет назад, все охвачены страхом перед будущим. В Азии как Япония, так и Китай, каждый по-своему, устремлены в будущее. На Ближнем Востоке и в Африке, даже в самых беспокойных местах, нарождающиеся страны борятся за будущее, в которое они верят, какой бы слепой эта вера ни была.
Таким образом, я прихожу к заключению, что волна скептицизма и отчаяния, захлестывающая нас сегодня, на гребне которой нет веры ни во что, кроме разрушения и уничтожения, и считаются абсурдными надежды на прогресс человечества в будущем, является проявлением своего рода элитизма – продуктом элитных социальных групп, безопасность и привилегии которых пострадали в ходе кризиса более всего, и элитных стран, чье бесспорное верховенство над другими резко пошатнулось. Основные знаменосцы этого движения – это интеллектуалы, поставщики идей правящей социальной группы, интересам которой они служат ("Идеи общества есть идеи его правящего класса"). И при этом неважно, что некоторые из этих интеллектуалов когдато принадлежали другому классу или социальной группе; став интеллектуалами, они автоматически ассимилируются в среде интеллектуальной элиты. Интеллектуалы, по определению, формируют элитную группу.
Что однако более важно в современных условиях, так это факт, что все группы общества, как бы тесно они ни были взаимосвязаны (как вполне оправданно считают историки), отторгают от себя некоторое количество изгоев или диссидентов. Особенно часто это случается среди интеллектуалов. Я не имею в виду рутинные аргументы, выдвигаемые в среде интеллектуалов в спорах по поводу общей приемлемости основных исходных предпосылок во взглядах на общество, я ставлю под сомнение сами эти предпосылки. В западных демократических обществах такое сомнение приемлемо, если оно ограничивается горсткой диссидентов, которые могут найти своего читателя и свою аудиторию. Циник мог бы возразить, что с ними мирятся, потому что их немного и они не настолько влиятельны, чтобы оказаться опасными. Более чем сорок лет я носил ярлык "интеллектуала"; и в последние годы я всё больше и больше воспринимаю себя и воспринимаюсь обществом как интеллектуальный диссидент. Объяснение этому готово. Я, должно быть, являюсь одним из тех немногих пишущих интеллектуалов, взращенных не в зените, а на закате великой эпохи Викторианства эпохи веры и оптимизма, и даже сегодня мне трудно рассуждать в ключе вечного и непоправимого упадка мира. На последующих страницах я постараюсь дистанцироваться от преобладающих направлений западного интеллектуализма, а особенно от тех, что получили распространение в этой стране, чтобы показать, как и почему я пришел к мысли о том, что они движутся в неверном направлении, и выдвигаю тезис о необходимости если не более оптимистичного, то более здравого и более сбалансированного взгляда на будущее.
Э. Г. КаррI. Историк и факты, которыми он оперирует Что такое история? Чтобы читатель не счел этот вопрос бессмысленным или излишним, приведу в своем тексте два отрывка, взятые соответственно из первого и второго издания
Cambridge Modern History. Вот что пишет Актон в своем отчете от октября 1896 года издательству
Cambridge University Press относительно редактируемой им работы:
"Это уникальная возможность запечатления на бумаге способом, наиболее полезным для огромного числа людей, всей полноты знаний, которые будут унаследованы от девятнадцатого века… Разумно распределив между собой бремя этой задачи, мы сумеем справиться с ней и довести до сведения каждого человека этот последний документ и самые зрелые достижения международных исследований.
Данное поколение не может являться вершителем конечной истории; но теперь, при наличии всей необходимой информации и возможностей разрешения любой проблемы, имея в своем распоряжении конвенциональную историю, можно определить тот пункт, которого мы достигли на разделяющем их пути".
[The Cambridge Modern History: its Origin, Authorship and Production (1907), c. 10–12]. Спустя ровно 60 лет профессор сэр Джордж Кларк в своем общем введении ко второму изданию
Cambridge Modern History, комментируя убежденность Актона и его соратников в возможности создания в один прекрасный день "конечной истории", утверждает:
"Историков более поздних поколений подобная перспектива не прельщает. Они готовы к тому, что их труды будут пересматриваться снова и снова. Они считают, что знания прошлого прошли через сознание одного или некоторого множества человек и были обработаны и потому не могут состоять из не поддающихся никаким изменениям элементарных безличных атомов… Исследование представляется бесконечным, и некоторые нетерпеливые ученые находят прибежище в скептицизме или, по меньшей мере, в доктрине, суть которой сводится к следующему: поскольку все исторические суждения принадлежат лицам и являются их точками зрения, в равной степени имеющими право на существование, нет и не может быть объективной исторической правды"
[The New Cambridge Modern History, і (1957) c. xxiv–xxv]. Там, где мнения ученых мужей настолько противоречивы, открывается широкое поле деятельности для исследователей. Я, надеюсь, достаточно современен для того, чтобы признать всё написанное в 90-х годах прошлого века утратившим смысл. И всё же я не настолько прогрессивен, чтобы придерживаться мнения о том, что всё написанное в 50-х годах нынешнего века обязательно имеет смысл. В самом деле, вам уже наверное пришло в голову, что это исследование выходит за рамки изучения природы истории. Столкновение взглядов Актона и сэра Джорджа Кларка яляется отражением перемен в нашем общем взгляде на общество, произошедших в период между этими двумя высказываниями. Актон говорит с позиций позитивной веры, ясной самоуверенности эпохи позднего Викторианства; во взглядах сэра Джорджа Кларка отражается замешательство и смятенный скептицизм разбитого поколения. Когда мы пытаемся ответить на вопрос "Что такое история?", наш ответ, вольно или невольно, отражает наше собственное положение во времени и формирует часть нашего ответа на более общий вопрос относительно взглядов на общество, в котором мы живем. Я не опасаюсь того, что мой предмет может, при более близком рассмотрении, показаться тривиальным. Я лишь боюсь показаться чересчур самоуверенным, подняв столь обширный и столь важный вопрос.
Девятнадцатый век был великим в смысле фактов. "Чего я хочу, – сказал г-н Грэдграйнд в "Hard Times", – так это фактов… В жизни нужны лишь факты". В целом историки девятнадцатого века с ним согласны. Когда Ранке в 30-х гг. прошлого века в знак законного протеста против морализаторства в истории заметил, что задачей историка является "лишь показать, как это было на самом деле"
(wie es eigentlich gewesen), этот не очень глубокомысленный афоризм имел поразительный успех. Три поколения немецких, британских и даже французских историков маршировали, скандируя эти магические слова, задуманные, как и большинство лозунгов, для того, чтобы избавить людей от обременительной обязанности думать самим. Позитивисты, озабоченные желанием выставить на всеобщее обозрение свой взгляд на историю как науку, своим авторитетом лишь укрепили этот культ фактов. Сначала удостоверься в фактах, говорили позитивисты, затем делай свои заключения о них. В Великобритании этот взгляд на историю отлично укладывался в рамки эмпиризма, доминирующего в британской философии от Локка до Бертрана Рассела. Эмпирическая теория знания предполагает полное отделение субъекта от объекта. Факты, как и чувственные ощущения, приходят к исследователю извне и независимы от его сознания. Процесс восприятия пассивен: получив данные, он затем действует исходя из них. Краткий Оксфордский словарь английского языка, полезное, но претенциозное произведение школы эмпиризма, четко оговаривает отдельность этих двух процессов, определяя факт как "данное из опыта, в отличие от выводов". Это как раз и может называться здравым взглядом на историю. История состоит из набора достоверных фактов. Историк извлекает факты из документов, надписей и пр., как рыбак рыбу. Историк собирает их, приносит их домой, готовит и подает их к столу таким образом, как ему больше нравится. Актон, чьи кулинарные наклонности были спартанскими, желал, чтобы их подавали к столу просто. В своем письме-инструкции авторам первого издания
Cambridge Modern History он выдвигает такое требование: "Наш Ватерлоо должен быть в равной степени приемлемым для французов и англичан, немцев и датчан; никто не должен сказать, не сверившись со списком авторов, чьи строки принадлежат Архиепископу Оксфордскому, чьи – Фэберну или Гаскету, Либерману или Харрисону"
(Acton, Lectures on Modern History (1906), c. 318). Даже сэр Джордж Кларк, при всей критичности его отношения к позиции Актона, сам противопоставил "косточки фактов" истории "окружающей мякоти спорных интерпретаций"
[Цит. по Listener, от 19 июня 1952, с. 992], забывая, вероятно, о том, что мякоть фруктов намного более приятна на вкус, чем их косточки. Сначала разберитесь с фактами, затем погружайтесь на свой страх и риск в зыбкие пески интерпретации – такова конечная мудрость эмпирической, здравомыслящей школы истории. Это созвучно любимому изречению великого журналиста-либерала С. П. Скотта: "Факты святы, мнение свободно".
Сегодня такой подход явно не годится. Я не буду погружаться в философские рассуждения о природе нашего знания прошлого. Давайте допустим, что тот факт, что Цезарь перешел Рубикон и что стол находится посредине комнаты, являются фактами одного или сопоставимого порядка, что оба эти факта проникают в наше сознание тем же самым или аналогичным образом и что оба они обладают одной и той же объективной характеристикой по отношению к лицу, знающему о них. Но, даже базируясь на таких смелых и правдоподобных посылках, наш аргумент немедленно сталкивается с той трудностью, что не все факты прошлого являются историческими или рассматриваются историками в качестве таковых. Каковы критерии отграничения исторических фактов от иных фактов прошлого?
Что такое исторический факт? Это решающий вопрос, требующий более пристального внимания. С точки зрения здравого смысла имеются определенные базовые факты, одни и те же для всех историков, которые формируют, так сказать, костяк истории – например, что битва при Хейстингсе имела место в 1066 году. Но такая точка зрения вызывает два замечания. Во-первых, не такого рода факты прежде всего заботят историков. Несомненно, очень важно знать, что великая битва произошла в 1066, а не в 1065 или 1067 году, и что она имела место при Хейстингсе, а не при Истбурне или Брайтоне. Историк должен иметь точные данные о такого рода вещах. Но, когда возникают вопросы такого характера, мне вспоминается замечание Гусмана о том, что "точность является обязанностью, а не добродетелью"
[M. Manilii Astronomicon: Liber Primus (изд. 2, 1937), с. 87]. Xвалить историка за его точность – всё равно, что хвалить архитектора за то, что он использует при строительстве хорошо выдержанный лес или должным образом смешанный цемент. Это необходимое условие его работы, но не его существенная функция. Именно в делах такого рода историк вправе полагаться на то, что называлось "вспомогательными науками" истории – археологию, эпиграфику, нумизматику, хронологию и т.д. Историк не должен иметь особых навыков, которые требуются от экспертов для определения происхождения и возраста фрагмента керамики или гранита, расшифровки нечеткой надписи или проведения астрономических подсчетов, которые нужны при определении точной даты. Эти так называемые базовые факты, которые являются одними и теми же для всех историков, как правило, относятся к категории сырых материалов историка, а не собственно истории. Второе замечание сводится к тому, что необходимость установления таких базовых фактов проистекает не столько из качества самих фактов, сколько из априорного решения самого историка. Несмотря на лозунг С. П. Скотта, каждый журналист сегодня знает, что наиболее эффективным способом формирования мнения является подбор и расстановка соответствующих фактов. Принято было считать, что факты говорят сами за себя. Это, конечно, неправда. Факты говорят лишь тогда, когда историк апеллирует к ним: именно он решает, какие именно факты приводить и в какой последовательности, в каком контексте. Кажется, один из персонажей Пиранделло сказал, что факт – как мешок, он не встанет до тех пор, пока не наполнишь его чем-либо. Единственная причина, по которой мы интересуемся тем, что битва состоялась при Хейстингсе в 1066 году, – это то, что историки рассматривают этот факт как решающее историческое событие. Именно историк решил, по каким-то своим соображениям, что пересечение Цезарем того неглубокого ручья, Рубикона, является историческим фактом, в то время как пересечение Рубикона миллионами других людей до или после Цезаря не интересует абсолютно никого. Тот факт, что вы прибыли в здание полчаса назад пешком, или на велосипеде, или в автомобиле, является фактом прошлого в той же самой мере, как и то, что Цезарь пересек Рубикон. Но он скорее всего будет проигнорирован историками. Профессор Талькотт Парсонс как-то назвал науку "избирательной системой когнитивных ориентаций в реальном мире"
[T. Parsons and E. Shils, Towards a General Theory of Action (изд. 3, 1954), с. 167]. Это, наверное, можно было бы сказать и проще. Но история, среди прочего, является как раз такой системой. Историк неизбежно избирателен в своем подходе к материалу. Вера в ядро исторических фактов, существующих объективно и независимо от интерпретации историка, есть не более, чем нелепое заблуждение, но его очень трудно искоренить.
Давайте проследим процесс, в ходе которого обычный факт прошлого становится фактом истории. В 1850 году в Стейлбридж Уэйкс в результате мелкой стычки разьяренная толпа совершила преднамеренное убийство уличного продавца имбирных пряников. Есть ли это факт истории? Год назад я не колеблясь ответил бы "нет". Он был записан очевидцем в каких-то малоизвестных мемуарах
[Lord George Sanger, Seventy Years a Showman (изд. 2, 1926), c.188–189], но мне никогда не доводилось встречать упоминания о нем в трудах какого-либо историка. Год назад д-р Китсон Кларк привел этот факт в своих Фордовских лекциях в Оксфорде
[Dr. Kitson Clark, The Making of Victorian England (1962)]. Превращает ли это данное событие в исторический факт? Думаю, что нет. В настоящее время это событие как бы рекомендовано в качестве члена избранного клуба исторических фактов и сейчас как бы ждет поддержки и спонсоров. Возможно, на протяжении нескольких лет мы увидим этот факт сначала в примечаниях, затем в тексте статей и книг об Англии девятнадцатого века и, возможно, через лет 20–30 это событие станет прочно установленным историческим фактом. Или же никто на него ссылаться не будет, и в этом случае он опять канет в небытие неисторических фактов из прошлого, из которого д-р Китсон Кларк галантно попытался его извлечь. Что окажется решающим в определении его судьбы? Я полагаю, это будет зависеть от того, насколько веским и значимым окажется тезис, в поддержку <… …>
OCR: fir-vst, 2016 ![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
