![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Приручение абсурда
Apr. 5th, 2017 01:42* "Новый мир" 1991 №7, С. 261–264.
Славомир Мрожек. Хочу быть лошадью. Сатирические рассказы и пьесы. Перевод с польского. М., «Молодая гвардия», 1990. 318 стр.
Наверное, нашему читателю, нашему критику нужно иметь за спиной лет двести спокойной, не возмущаемой катастрофами и переворотами жизни, чтобы научиться воспринимать литературу (в том числе и зарубежную) объективно и целостно, как вид искусства, интересный своим отличием от реальности, детерминированный возможностями своего языка и неповторимостью личности автора. Всё это для нас тоже, конечно, значимо, но как бы во вторую очередь. Всякое художественное произведение мы давно уже воспринимаем и долго еще будем воспринимать, помещая его не столько в соответствующий ему литературный ряд, сколько в контекст наших сегодняшних болей, бед и обид. Должно быть, мы многое теряем при этом; многое, важное для автора, не трогает нас, «современников глада и мора», по слову Геннадия Русакова. Но с другой стороны, писателю, книги которого читаются на фоне «глада и мора», грех жаловаться на непонимание – может быть, в условиях такого кризиса, как наш нынешний, и проверяется по-настоящему, «по гамбургскому счету», весит ли что-нибудь книга на пристрастных весах истории, способна ли она, как угодно давно написанная, развиваться вместе с нами, достаточен ли ее духовный объем, чтобы мы могли «вчитать» в нее свой неповторимый опыт жизни в смутное время.
Книга Славомира Мрожека, всемирно известного польского писателя, впервые серьезно издающегося в СССР, испытание нашей смутой, я думаю, выдержит. Мрожека будут читать, будут ставиться его пьесы, причем по мере развития духовной ситуации нам будет открываться всё новый и новый Мрожек. Его проза и его драматургия – искусство истинное, высокое, то есть многозначное. Разные времена могут найти в нем разное. Так, если бы эта книга вышла в свет три-четыре года назад (пять лет назад она бы не вышла ни в коем случае), нам скорее всего оказался бы близок и понятен Мрожек именно как писатель-сатирик и такие его рассказы, как «Слон», «В поездке», «Пунктуальность», «Лифт», «Тихий сотрудник», «Путь гражданина», легко укладывались бы в нашем сознании рядом с монологами Жванецкого или рассказами Задорнова, с той сатирической литературой, которая не так давно триумфально вышла из полуподполья под лозунгом «так жить нельзя». С освобождающим смехом мы узнавали бы в рассказах и пьесах Мрожека знакомых нам персонажей тоталитарного паноптикума, привычные нам абсурдные сцены и ситуации времен «развитого социализма». Веселая обложка книги, ее подзаголовок – «сатирические рассказы и пьесы» – ориентируют именно на такое восприятие.
Но первый приступ сатирической эйфории у нас удивительно быстро прошел. Сатира сказала свое громогласное «так жить нельзя», мы досмеялись до слез и поняли самое неприятное, самое нелестное для себя и того мира, который построили, – что так жить можно, что наши способности к адаптации практически безграничны и что мы, несмотря на пронесшийся сатирический шквал, живем по-прежнему так. Оковы тяжкие пали, темницы рухнули, но у входа встретила нас, похоже, не вымечтанная свобода, не романтические «братья», а будничный дождичек, под которым ежится пестрая толпа, в массе своей состоящая из персонажей Мрожека. И автор, совместивший в своем взгляде на мир знание о том, что так нельзя, с пониманием того, что так, к сожалению, можно, в общем, не дает нам права как-то дистанцироваться от этой толпы. В ней, бестолково и неуклюже притирающейся к высочайше объявленной свободе, все мы собраны вместе – и тот директор зоосада, который в целях экономии приказал изготовить надувного слона; и те пожилые служащие, что усердно его надувают; и те школьники, которые больше не верят в слонов вообще. «Слон» – характерный пример многозначного мрожековского рассказа, шедевр жанра, обнаруживающий весьма приблизительную принадлежность творчества писателя к собственно сатире, как мы привыкли ее понимать. Стоит остановиться на этом рассказе подробней. Он начинается как пародия на официальный канон сатирической притчи, в первой же строчке которой называется ложный адрес сатиры и дается квинтэссенция разрешенной каноном «морали»: «Директор зоологического сада оказался карьеристом. Звери для него были только средством для достижения своих целей». Этими словами дан мнимый рациональный ключ к иррациональной, абсурдной ситуации. Официальный сатирик, созерцая совершенно бредовую реальность, непременно хочет найти в ней хоть какой-то, хотя бы и отрицательный смысл: «Очевидно, письмо (письмо директора с планом замены настоящего слона надувным. – А. А.) попало в руки бездушного чиновника, который по-бюрократически понимал свои обязанности, не вник в существо вопроса и, руководствуясь только директивами по снижению себестоимости, с планом директора согласился». Конечно, карьеризм директора и бездушие бюрократа примерно наказаны – надувного слона подхватил первый же порыв ветра, перенес его в расположенный поблизости ботанический сад, где слон, сев на кактус, поучительно лопнул. О чем же сатира? Карьеризм, бюрократизм, очковтирательство, честно говоря, не слишком-то волнуют Мрожека, это скорее сфера возмущения отпародированного им ведомственного сатирика. А сам Мрожек пишет здесь о приручении абсурда, о пластичности человека, который в предлагаемых ему иррациональных обстоятельствах пытается действовать разумно, что приводит к разным последствиям, в том числе, бывает, и к еще большему абсурду. Ключевые для этого рассказа фигуры – надувающие слона «пожилые люди, не привыкшие к такой работе». «Если и дальше так пойдет, мы закончим только к шести утра, – сказал один из них. – Что я скажу жене, когда вернусь домой? Она же мне не поверит, что я целую ночь надувал слона». Нормальная «частная жизнь», разумная жена – и надувание резинового слона. Вот проблема, которая всегда стоит перед Мрожеком. Человек не сойдет с ума, он объяснит себе разумность и необходимость любого абсурда, он, в конце концов, не будет особенно задумываться о смысле своих действий. Но такая устойчивость человека означает в каком-то смысле и устойчивость абсурда – жизнь как бы обтекает резинового монстра, включает его в себя, однако сама при этом становится всё менее и менее достоверной. Недаром в слонов больше не верят, а школьники, на глазах которых надувной слон взлетел, стали хулиганами. Не так страшен абсурдный «беспроволочный телеграф» из рассказа «В поездке», как его «разумное» объяснение возницей: «…это даже лучше, чем обыкновенный телеграф с проволокой и столбами. Известно, живые люди всегда сообразительнее. И буря не повредит, и экономия на дереве, а ведь у нас в Польше мало лесов осталось, все повырубили».
Словом, внутри привычной сатирической формы Мрожек занимается весьма ответственным философствованием, и главный объект его размышлений – человек в кризисном мире. Причем первичен человек, а не кризис. Что толку драматизировать кризисное состояние мира, если и последние долгожители не помнят «золотого века»? Кризис – просто условие жизни в нашем столетии, его наличие не снимает с человека обязанности нравственного самоопределения. Мрожеку, притом, что он с тревогой говорит о старости и усталости «корабля» цивилизации, совершенно чужд эсхатологический пафос. Да, в мире на каждом шагу натыкаешься на резиновых слонов или «беспроволочный телеграф», мир наполовину абсурден, но он не безнадежен, потому что абсурду не дано заполнить весь объем человеческого сознания.
Драматическая борьба человека с абсурдом, которому он сам чаще всего является причиной, – вот главная тема творчества Славомира Мрожека. В этой борьбе человек бывает и плох и хорош, он одерживает победы и терпит поражения, но борьба эта, слава богу, не прекращается ни на минуту, и Мрожек-философ, Мрожек-моралист старается по мере сил обозначить чреватые абсурдом искушения и опасности, которые подстерегают человека на каждом шагу.
Мрожек – последовательный антиромантик. В эссе «Плоть и дух» из книги «Короткие письма» (очень жаль, кстати, что в изданном «Молодой гвардией» сборнике не нашлось для них места) он пишет: «Страшно подумать, что бы произошло, если бы каждая «мысль претворялась в дело», к чему призывают нас романтики». Насилие разнузданного воображения, бесконтрольной мечты, даже и самой возвышенной, над естественным течением жизни справедливо кажутся писателю наряду с «враньем», «вздором» и невежеством основным источником абсурда. Великое счастье, замечает Мрожек, что существует «сопротивление материи», «упрямая жизнь», не дающая до конца воплотиться «сверхблистательным замыслам» разного рода «великих вождей». Но нельзя сказать, что писатель, усомнившись в непременной высоте и чистоте «духа», готов слепо довериться «плоти». В сборник вошла пьеса «Бойня», где Мрожек в парадоксальной, гротескной форме исследует возможности двух по видимости противостоящих, если следовать романтической логике, сфер – искусства и жизни. Герой этой пьесы – Скрипач, образ, достаточно определенно отсылающий к романтическому мироощущению, символ художника как такового. «Бойня» многозначна, в ней несколько проблемных мотивов, но главный из них – поиск художником, да и человеком вообще, правды, подлинности. В чем правда – в искусстве, в жизни, в смерти? Скрипач – максималист, он, как истинный романтик, ищет последней, окончательной правды: «…правда должна быть только одна. Одна-единственная, неуничтожимая и неизменная. Правда не может быть крупкой, ничтожной и смертной, потому что тогда она не правда». Руководствуясь такими представлениями о правде, Скрипач последовательно разочаровывается в искусстве, поскольку оно оказывается слишком хрупким, чтобы противостоять грубому напору плоти, а потом и в жизни, поскольку она текуча, смертна и подчас ничтожна. Единственным, что отвечает предложенным критериям правды, оказывается – совершенно логично – смерть. В ее «подлинности» и «правдивости» трудно усомниться. Смертью и кончаются поиски Скрипача. Мрожек показывает в этой пьесе, что изолированное от жизни искусство инфантильно, неполноценно, немужественно, но жизнь без искусства, с одной «правдой» неминуемо оборачивается торжеством плоти, предназначенной на убой. Художник же, одержимый идеей единственной правды, обречен стать мясником. Но мяснику вовсе не обязательно быть художником. Когда Скрипач, уже готовый выйти на сцену-бойню, все-таки кончает самоубийством, концерт продолжается. Директор бывшей филармонии, совмещенной теперь с бойней, говорит: «Умерщвлять может каждый, всегда и везде… Итак, кто хочет заменить исполнителя?»
Мрожек – убежденный проповедник умеренности, ему претят истерические поиски окончательных ответов на вечные вопросы, ему смешна неизвестно на чем основанная уверенность отвечающих. Он считает, что у человека есть заботы поважней и трудности посерьезней. Например, «прожить ближайшие пять минут». «Настоящий героизм, – пишет Мрожек в блестящем эссе «Трудность», тоже, к сожалению, не вошедшем в рецензируемый сборник, – это прожить следующие пять минут. Так называемые героические ситуации, исключительные моменты, чрезвычайные обстоятельства – сами наделяют нас героизмом. Следующие пять минут – голые, немые и слепые. Они ничего нам не говорят, ничем не наделяют и даже ничего особенного не требуют. Собственно, это и есть высшее требование».
Эти пять минут – символ всегда ускользающего от определения настоящего – и есть та щель, сквозь которую протискивается в жизнь человека абсурд. Именно в «следующие пять минут» человеку труднее всего оставаться человеком, избежать искушения «быть лошадью». Обуздать малодушие, отвернуться от «вздора и вранья», хотя бы приручить абсурд вокруг себя, если уж нельзя его уничтожить, – вот подвиг обыденности, подвиг проживания «следующих пяти минут», на который без пафоса, но с надеждой зовет человека Славомир Мрожек. ■
Александр Агеев,
Иваново
OCR: fir-vst, 2016
Славомир Мрожек. Хочу быть лошадью. Сатирические рассказы и пьесы. Перевод с польского. М., «Молодая гвардия», 1990. 318 стр.
Наверное, нашему читателю, нашему критику нужно иметь за спиной лет двести спокойной, не возмущаемой катастрофами и переворотами жизни, чтобы научиться воспринимать литературу (в том числе и зарубежную) объективно и целостно, как вид искусства, интересный своим отличием от реальности, детерминированный возможностями своего языка и неповторимостью личности автора. Всё это для нас тоже, конечно, значимо, но как бы во вторую очередь. Всякое художественное произведение мы давно уже воспринимаем и долго еще будем воспринимать, помещая его не столько в соответствующий ему литературный ряд, сколько в контекст наших сегодняшних болей, бед и обид. Должно быть, мы многое теряем при этом; многое, важное для автора, не трогает нас, «современников глада и мора», по слову Геннадия Русакова. Но с другой стороны, писателю, книги которого читаются на фоне «глада и мора», грех жаловаться на непонимание – может быть, в условиях такого кризиса, как наш нынешний, и проверяется по-настоящему, «по гамбургскому счету», весит ли что-нибудь книга на пристрастных весах истории, способна ли она, как угодно давно написанная, развиваться вместе с нами, достаточен ли ее духовный объем, чтобы мы могли «вчитать» в нее свой неповторимый опыт жизни в смутное время.
Книга Славомира Мрожека, всемирно известного польского писателя, впервые серьезно издающегося в СССР, испытание нашей смутой, я думаю, выдержит. Мрожека будут читать, будут ставиться его пьесы, причем по мере развития духовной ситуации нам будет открываться всё новый и новый Мрожек. Его проза и его драматургия – искусство истинное, высокое, то есть многозначное. Разные времена могут найти в нем разное. Так, если бы эта книга вышла в свет три-четыре года назад (пять лет назад она бы не вышла ни в коем случае), нам скорее всего оказался бы близок и понятен Мрожек именно как писатель-сатирик и такие его рассказы, как «Слон», «В поездке», «Пунктуальность», «Лифт», «Тихий сотрудник», «Путь гражданина», легко укладывались бы в нашем сознании рядом с монологами Жванецкого или рассказами Задорнова, с той сатирической литературой, которая не так давно триумфально вышла из полуподполья под лозунгом «так жить нельзя». С освобождающим смехом мы узнавали бы в рассказах и пьесах Мрожека знакомых нам персонажей тоталитарного паноптикума, привычные нам абсурдные сцены и ситуации времен «развитого социализма». Веселая обложка книги, ее подзаголовок – «сатирические рассказы и пьесы» – ориентируют именно на такое восприятие.
Но первый приступ сатирической эйфории у нас удивительно быстро прошел. Сатира сказала свое громогласное «так жить нельзя», мы досмеялись до слез и поняли самое неприятное, самое нелестное для себя и того мира, который построили, – что так жить можно, что наши способности к адаптации практически безграничны и что мы, несмотря на пронесшийся сатирический шквал, живем по-прежнему так. Оковы тяжкие пали, темницы рухнули, но у входа встретила нас, похоже, не вымечтанная свобода, не романтические «братья», а будничный дождичек, под которым ежится пестрая толпа, в массе своей состоящая из персонажей Мрожека. И автор, совместивший в своем взгляде на мир знание о том, что так нельзя, с пониманием того, что так, к сожалению, можно, в общем, не дает нам права как-то дистанцироваться от этой толпы. В ней, бестолково и неуклюже притирающейся к высочайше объявленной свободе, все мы собраны вместе – и тот директор зоосада, который в целях экономии приказал изготовить надувного слона; и те пожилые служащие, что усердно его надувают; и те школьники, которые больше не верят в слонов вообще. «Слон» – характерный пример многозначного мрожековского рассказа, шедевр жанра, обнаруживающий весьма приблизительную принадлежность творчества писателя к собственно сатире, как мы привыкли ее понимать. Стоит остановиться на этом рассказе подробней. Он начинается как пародия на официальный канон сатирической притчи, в первой же строчке которой называется ложный адрес сатиры и дается квинтэссенция разрешенной каноном «морали»: «Директор зоологического сада оказался карьеристом. Звери для него были только средством для достижения своих целей». Этими словами дан мнимый рациональный ключ к иррациональной, абсурдной ситуации. Официальный сатирик, созерцая совершенно бредовую реальность, непременно хочет найти в ней хоть какой-то, хотя бы и отрицательный смысл: «Очевидно, письмо (письмо директора с планом замены настоящего слона надувным. – А. А.) попало в руки бездушного чиновника, который по-бюрократически понимал свои обязанности, не вник в существо вопроса и, руководствуясь только директивами по снижению себестоимости, с планом директора согласился». Конечно, карьеризм директора и бездушие бюрократа примерно наказаны – надувного слона подхватил первый же порыв ветра, перенес его в расположенный поблизости ботанический сад, где слон, сев на кактус, поучительно лопнул. О чем же сатира? Карьеризм, бюрократизм, очковтирательство, честно говоря, не слишком-то волнуют Мрожека, это скорее сфера возмущения отпародированного им ведомственного сатирика. А сам Мрожек пишет здесь о приручении абсурда, о пластичности человека, который в предлагаемых ему иррациональных обстоятельствах пытается действовать разумно, что приводит к разным последствиям, в том числе, бывает, и к еще большему абсурду. Ключевые для этого рассказа фигуры – надувающие слона «пожилые люди, не привыкшие к такой работе». «Если и дальше так пойдет, мы закончим только к шести утра, – сказал один из них. – Что я скажу жене, когда вернусь домой? Она же мне не поверит, что я целую ночь надувал слона». Нормальная «частная жизнь», разумная жена – и надувание резинового слона. Вот проблема, которая всегда стоит перед Мрожеком. Человек не сойдет с ума, он объяснит себе разумность и необходимость любого абсурда, он, в конце концов, не будет особенно задумываться о смысле своих действий. Но такая устойчивость человека означает в каком-то смысле и устойчивость абсурда – жизнь как бы обтекает резинового монстра, включает его в себя, однако сама при этом становится всё менее и менее достоверной. Недаром в слонов больше не верят, а школьники, на глазах которых надувной слон взлетел, стали хулиганами. Не так страшен абсурдный «беспроволочный телеграф» из рассказа «В поездке», как его «разумное» объяснение возницей: «…это даже лучше, чем обыкновенный телеграф с проволокой и столбами. Известно, живые люди всегда сообразительнее. И буря не повредит, и экономия на дереве, а ведь у нас в Польше мало лесов осталось, все повырубили».
Словом, внутри привычной сатирической формы Мрожек занимается весьма ответственным философствованием, и главный объект его размышлений – человек в кризисном мире. Причем первичен человек, а не кризис. Что толку драматизировать кризисное состояние мира, если и последние долгожители не помнят «золотого века»? Кризис – просто условие жизни в нашем столетии, его наличие не снимает с человека обязанности нравственного самоопределения. Мрожеку, притом, что он с тревогой говорит о старости и усталости «корабля» цивилизации, совершенно чужд эсхатологический пафос. Да, в мире на каждом шагу натыкаешься на резиновых слонов или «беспроволочный телеграф», мир наполовину абсурден, но он не безнадежен, потому что абсурду не дано заполнить весь объем человеческого сознания.
Драматическая борьба человека с абсурдом, которому он сам чаще всего является причиной, – вот главная тема творчества Славомира Мрожека. В этой борьбе человек бывает и плох и хорош, он одерживает победы и терпит поражения, но борьба эта, слава богу, не прекращается ни на минуту, и Мрожек-философ, Мрожек-моралист старается по мере сил обозначить чреватые абсурдом искушения и опасности, которые подстерегают человека на каждом шагу.
Мрожек – последовательный антиромантик. В эссе «Плоть и дух» из книги «Короткие письма» (очень жаль, кстати, что в изданном «Молодой гвардией» сборнике не нашлось для них места) он пишет: «Страшно подумать, что бы произошло, если бы каждая «мысль претворялась в дело», к чему призывают нас романтики». Насилие разнузданного воображения, бесконтрольной мечты, даже и самой возвышенной, над естественным течением жизни справедливо кажутся писателю наряду с «враньем», «вздором» и невежеством основным источником абсурда. Великое счастье, замечает Мрожек, что существует «сопротивление материи», «упрямая жизнь», не дающая до конца воплотиться «сверхблистательным замыслам» разного рода «великих вождей». Но нельзя сказать, что писатель, усомнившись в непременной высоте и чистоте «духа», готов слепо довериться «плоти». В сборник вошла пьеса «Бойня», где Мрожек в парадоксальной, гротескной форме исследует возможности двух по видимости противостоящих, если следовать романтической логике, сфер – искусства и жизни. Герой этой пьесы – Скрипач, образ, достаточно определенно отсылающий к романтическому мироощущению, символ художника как такового. «Бойня» многозначна, в ней несколько проблемных мотивов, но главный из них – поиск художником, да и человеком вообще, правды, подлинности. В чем правда – в искусстве, в жизни, в смерти? Скрипач – максималист, он, как истинный романтик, ищет последней, окончательной правды: «…правда должна быть только одна. Одна-единственная, неуничтожимая и неизменная. Правда не может быть крупкой, ничтожной и смертной, потому что тогда она не правда». Руководствуясь такими представлениями о правде, Скрипач последовательно разочаровывается в искусстве, поскольку оно оказывается слишком хрупким, чтобы противостоять грубому напору плоти, а потом и в жизни, поскольку она текуча, смертна и подчас ничтожна. Единственным, что отвечает предложенным критериям правды, оказывается – совершенно логично – смерть. В ее «подлинности» и «правдивости» трудно усомниться. Смертью и кончаются поиски Скрипача. Мрожек показывает в этой пьесе, что изолированное от жизни искусство инфантильно, неполноценно, немужественно, но жизнь без искусства, с одной «правдой» неминуемо оборачивается торжеством плоти, предназначенной на убой. Художник же, одержимый идеей единственной правды, обречен стать мясником. Но мяснику вовсе не обязательно быть художником. Когда Скрипач, уже готовый выйти на сцену-бойню, все-таки кончает самоубийством, концерт продолжается. Директор бывшей филармонии, совмещенной теперь с бойней, говорит: «Умерщвлять может каждый, всегда и везде… Итак, кто хочет заменить исполнителя?»
Мрожек – убежденный проповедник умеренности, ему претят истерические поиски окончательных ответов на вечные вопросы, ему смешна неизвестно на чем основанная уверенность отвечающих. Он считает, что у человека есть заботы поважней и трудности посерьезней. Например, «прожить ближайшие пять минут». «Настоящий героизм, – пишет Мрожек в блестящем эссе «Трудность», тоже, к сожалению, не вошедшем в рецензируемый сборник, – это прожить следующие пять минут. Так называемые героические ситуации, исключительные моменты, чрезвычайные обстоятельства – сами наделяют нас героизмом. Следующие пять минут – голые, немые и слепые. Они ничего нам не говорят, ничем не наделяют и даже ничего особенного не требуют. Собственно, это и есть высшее требование».
Эти пять минут – символ всегда ускользающего от определения настоящего – и есть та щель, сквозь которую протискивается в жизнь человека абсурд. Именно в «следующие пять минут» человеку труднее всего оставаться человеком, избежать искушения «быть лошадью». Обуздать малодушие, отвернуться от «вздора и вранья», хотя бы приручить абсурд вокруг себя, если уж нельзя его уничтожить, – вот подвиг обыденности, подвиг проживания «следующих пяти минут», на который без пафоса, но с надеждой зовет человека Славомир Мрожек. ■
Александр Агеев,
Иваново
OCR: fir-vst, 2016